Выбор языка
Поделиться
Аннотация
Замятин Евгений Иванович
Я боюсь
В своей статье Замятин рассуждает о будущем, которое ждет советскую литературу. И эта статья была расценена цензурой как заупокойная по советской литературе – до такой степени пессимистично она звучит.
Замятина тревожило то, что в результате революционных изменений на поверхность жизни выплыли писатели «юркие», пишущие на злобу дня, ради зарплаты. Писатели же не юркие, серьезные, талантливые – молчали. Не все они могли писать то, что им заказывали, то, о чем писать стало модным, и, естественно, вскоре оказались в тяжелом материальном положении. Ведь писателю нужно время для своего труда, серьезные классические произведения создавались годами и годами. Писатель не может писать срочно, на заказ, как этого стали требовать в советское время, – иначе «Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре «Ревизора», Тургеневу каждые два месяца по трое «Отцов и детей», Чехову – в месяц по сотне рассказов».
Соответственно снизился и общий художественный уровень литературы, образцы которой теперь писали юркие работники. «Пролетарские писатели и поэты
усердно пытаются быть авиаторами, оседлав паровоз. Паровоз пыхтит искренне и старательно, но не похоже, чтобы он поднялся на воздух… Пролеткультское искусство – пока шаг назад, к шестидесятым годам».
А самое главное, что беспокоило писателя, – это «католицизм» новой власти, то есть ее нетерпимость, боязнь свободного слова. Как можно ожидать серьезных произведений, когда ты зажат со всех сторон рамками, о многих темах запрещено даже думать?
И вывод у рискованного писателя, во многом несогласного с новой властью, автора знаменитого «Мы», тоже соответствующий. «Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима болезнь — я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».
Как показала история, советская литература все же заняла свое место среди всемирной классики и показала себя достойной преемницей самого богатого и знаменитого среди литературных времен XIX века. Но все же много было и «сорняков», засорявших литературное поле, появившихся благодаря планам, пятилеткам, срокам, скудной оплате и прочим неблагоприятным для литературы условиям. Это значит, опасения Замятина не были беспочвенными.
Замятина тревожило то, что в результате революционных изменений на поверхность жизни выплыли писатели «юркие», пишущие на злобу дня, ради зарплаты. Писатели же не юркие, серьезные, талантливые – молчали. Не все они могли писать то, что им заказывали, то, о чем писать стало модным, и, естественно, вскоре оказались в тяжелом материальном положении. Ведь писателю нужно время для своего труда, серьезные классические произведения создавались годами и годами. Писатель не может писать срочно, на заказ, как этого стали требовать в советское время, – иначе «Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре «Ревизора», Тургеневу каждые два месяца по трое «Отцов и детей», Чехову – в месяц по сотне рассказов».
Соответственно снизился и общий художественный уровень литературы, образцы которой теперь писали юркие работники. «Пролетарские писатели и поэты
усердно пытаются быть авиаторами, оседлав паровоз. Паровоз пыхтит искренне и старательно, но не похоже, чтобы он поднялся на воздух… Пролеткультское искусство – пока шаг назад, к шестидесятым годам».
А самое главное, что беспокоило писателя, – это «католицизм» новой власти, то есть ее нетерпимость, боязнь свободного слова. Как можно ожидать серьезных произведений, когда ты зажат со всех сторон рамками, о многих темах запрещено даже думать?
И вывод у рискованного писателя, во многом несогласного с новой властью, автора знаменитого «Мы», тоже соответствующий. «Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима болезнь — я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».
Как показала история, советская литература все же заняла свое место среди всемирной классики и показала себя достойной преемницей самого богатого и знаменитого среди литературных времен XIX века. Но все же много было и «сорняков», засорявших литературное поле, появившихся благодаря планам, пятилеткам, срокам, скудной оплате и прочим неблагоприятным для литературы условиям. Это значит, опасения Замятина не были беспочвенными.